285 лет назад, в 1724 году, Петр I подписал несколько указов, регулирующих правила доносительства, заложив, тем самым, основы привлечения населения к стукачеству.

"Московитам врождено какое-то зложелательство"

В давние времена донос в России был одной из главных форм обратной связи между властью и обществом. Самой главной формой была челобитная, то есть официальная жалоба, или прошение, направленная в высшие инстанции. Но если челом били исключительно по собственной инициативе, то слать "изветы" было прямой обязанностью подданных московского царя. Однако, хотя власть и предписывала населению доносить, само доносительство было делом не всегда прибыльным, а иногда довольно опасным. Более того, время от времени правоохранительные органы страны оказывались настолько перегруженными всевозможными сигналами с мест, что власть начинала бороться с доносительством, еще больше осложняя жизнь "изветчиков". Первая волна всеобщего доносительства обрушилась на Россию при Иване Грозном. Государь, как известно, охотно прислушивался к доносам одних бояр на других и так же охотно пускал в дело своих опричников. О том, что донос в те времена стал чем-то вроде национального спорта, свидетельствовал, в частности, немец Альберт Шлихтинг, который писал: "Именно московитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга пред тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой. А тирану все это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков и клеветников, не заботясь, лживы они или правдивы".

Власть продолжала поощрять доносы и после того, как опричное войско было распущено, а "тирана" сменил на престоле всенародно избранный Борис Годунов. Новый царь не просто обязывал своих подданных стучать, но и поощрял доносителей материально, так что "извет" в его царствование стал весьма выгодным предприятием. Один летописец так описывал то время: "Искони же враг наш дьявол, не желая добра роду христианскому, приводя его к последней погибели, вложил в мысль царю Борису - захотелось ему в Московском государстве все ведать, чтобы ничто от него утаено не было; и помышлял о сем много, как бы то и от кого узнавать, и положил мысль свою на том, что, кроме холопей боярских, узнавать не от кого, и повелел тайно научить доносить на боярина князя Федора Шестунова человека его Воинка. Тот же Воинко пришел доносить на государя своего. Царь же тому боярину на виду у людей сперва никакого зла не сделал, а того Воинка пожаловал, велел ему объявить о своем государевом жаловании перед Челобитенным приказом на площади, перед всеми людьми, и дал ему поместье, и повелел служить в городовых детях боярских. Люди же боярские со всех дворов, видя такое жалование к тому Воинку, начали умышлять на своих господ и сговаривались человек по пять или шесть, один шел доносить, а другие были свидетелями и ему потакали... а тех же доносчиков царь Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным жаловал из казны, а более всех жаловал людей Федора Никитича Романова и его братьев за то, что они на господ зло умышляли. И от тех наветов в царстве была великая смута, друг на друга люди доносили, и попы, и чернецы, и пономари, и просвирницы. Да не только эти люди, но и жены на мужей доносили, а дети на отцов, и от такого ужаса мужья от жен своих таились. И в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел".

Хотя Романовы, как следует из летописи, сами пострадали от доносчиков, при них обязанность доносить была четко зафиксирована в законе. Причем жены должны были доносить на мужей, а дети - на родителей. В Соборном уложении 1649 года говорилось: "А жены будет и дети таких изменников про ту их измену ведали, и их по тому же казнити смертию". То есть недоносительство приравнивалось к соучастию в преступлении.

Поскольку власть практически принуждала людей доносить друг на друга, со временем поток "изветов" настолько вырос, что его пришлось искусственно ограничивать. Так, при государе Алексее Михайловиче в Коломенском установили столб, на котором был повешен большой ящик, куда любой желающий мог положить свое обращение к властям. Этот прообраз "горячей линии" привлек к себе всеобщее внимание, и вскоре "долгий ящик" полнился всевозможными "изветами" от бдительных подданных московского царя. Писем в ящике было так много, что разобраться с ними не было никакой возможности, и дьяки из приказов прибегли к проверенному методу - волоките. На челобитные и "изветы" просто перестали обращать внимание, и вскоре выражение "положить в долгий ящик" стало крылатым. С тех пор так и повелось: власть сначала принуждала подданных активно стучать, а позже, столкнувшись с массой мелких, ложных или бессмысленных "изветов", старалась загнать в бутылку джинна, которого сама же и выпустила.

"И чтобы впредь никто неведением не отговаривался"

Петр I стремился упорядочить и систематизировать все и вся, но делал это беспорядочно и бессистемно, и поэтому в его царствование один указ о доносах сменялся другим. Первоначально великий реформатор придерживался старых традиций и награждал доносчиков имуществом тех, на кого они донесли. Но уже в 1711 году Петр I ввел институт фискалов - государственных служащих, в обязанности которых входил надзор за исполнением царских указов. Однако уже очень скоро государю стало ясно, что фискалы, как и все прочие чиновники, склонны к коррупции, и в 1717 году ему пришлось грозить фискалам наказанием за недоносительство: "А буде они (фискалы.- "Власть") за кем что ведают, а доносить, укрывая для дружбы или своих взятков, не будут, а сыщется про то подлинно, что они ведали, а не донесли: и за такую их неправду учинить им будут по Его Великого Государя указу жестоко без всякого милосердия". Поскольку полностью доверять фискалам, как выяснилось, было нельзя, от идеи закрепления функций доносчиков за профессионалами пришлось отказаться. Вновь понадобились указы, принуждавшие население державы к доносительству.

Один такой указ, к примеру, был издан Петром I в результате очередного коррупционного скандала. Вскоре после основания Санкт-Петербурга государь под страхом смертной казни запретил самочинную порубку лесов вокруг новой столицы, поскольку лес был ему нужен для строительства города и флота. Через 15 лет после этого Петр снова убедился в том, что некоторым его подданным закон не писан. 9 февраля 1720 года царь издал указ, в котором говорилось: "Но по тем Его Величества указам учинилось преступление, а именно: тем рощам порубка, о чем и разыскано, по которому розыску не токмо из простонародных, но и из Офицеров говорили, что они в те рощи рубить посылали". Среди виновников оказались бывший санкт-петербургский воевода Иван Феофилатьев, капитан Дурной и корабельный секретарь Сомов. Преступников приговорили к смерти, но помиловали и отправили кого в ссылку, кого на галеры. Больше всего государя возмутил не сам факт нарушения его указов, а то, что подсудимые, видя чужое преступление, не доносили куда следует, а в подражание преступникам сами шли рубить царские деревья. В связи с этим Петр I повелел: "Того ради сим всем объявляется, кто в вышепоказанное преступление впредь, именно в порубку заповедных рощей и лесов, впадет, противу публикованным указам, а другой, ведая про те указы, но смотря на других, то же станет делать и, ведая, не известит: тот будет без пощады казнен... и чтобы впредь никто неведением не отговаривался". Гнев самодержца был так велик, что в тот же день он издал еще один указ, в котором о незаконных порубках уже ничего не говорилось, а принцип кары за недоносительство распространялся на все правонарушения: "Кто в какое преступление впадет, противу публикованным указам, а другой, ведая про те указы, но смотря на других, то же станет делать или, ведая, не известит, тот будет без пощады казнен". В 1724 году царь подписал несколько указов, описывавших порядок работы с доносчиками, которые сами виновны в преступлениях (см. "Памятные решения").

После Петра I доносы не утратили своей актуальности, и с 1726 года ими занималось особое учреждение - Преображенский приказ, переименованный в дальнейшем в Канцелярию тайных розыскных дел. И вновь чиновники столкнулись с хорошо знакомой проблемой: доносов было слишком много, и по большей части они были ложными. Так, в 1730 году за какую-то провинность был арестован солдат Пузанов, который при задержании "повалился на землю и под караул не пошел, а указал в пьянстве, что есть за ним Ея и. в. (ее императорского величества.- "Власть") слово и дело". "Слова и дела", то есть информации государственной важности, которую надлежит немедленно передать в компетентные органы, у солдата, конечно, не было, зато было желание избежать наказания. То же самое произошло с солдатом Даниловым, который перед поркой закричал: "Слово и дело!" и объявил, что вице-адмирал Николай Синявин и его брат повинны в "говорении ими между собой непристойных слов". Арестанта потащили в Тайную канцелярию, где он вскоре признался, что ""слово и дело" сказал он, убоясь гонения спиц-рутен".

Со временем бесконечные доносы надоели даже тем, кто их читал, и доносительское рвение населения пришлось обуздывать особыми государственными актами. В 1762 году Петр III, стремясь завоевать популярность у населения, закрыл Тайную канцелярию, причем обосновал свое решение неприятием доносительства: "Но как Тайная розыскных дел Канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ им ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания или же злостнейшими клеветами облить своих начальников или неприятелей". Правда, другим указом император создал Тайную экспедицию с функциями той же Тайной канцелярии, но действовала она в дальнейшем более осторожно.

Екатерина II стремилась очернить все деяния своего свергнутого мужа, но указ с осуждением "злостнейших клевет" оставила в силе. При ней же в Тайной экспедиции была разработана довольно сложная процедура проверки правдивости доносов. Проверяли, правда, не столько сами доносы, сколько мужество и решимость доносчиков. Сначала доноситель должен был пройти через "увещание священником": его закрывали в камеру, куда являлся священник Петропавловской крепости, который объяснял, как плохо бывает клеветникам в аду. Если после этого "изветчик" не отказывался от своих слов, его два дня держали в камере без воды и пищи, дабы он прочувствовал, как за тот же грех карает государство. Если воля доносчика все еще не была сломлена, от него требовали подтверждения "перед пыткой". Ему показывали орудия истязаний, причем, если обвинения были действительно тяжкими, а обвиненные - высокопоставленными людьми, могли действительно пытать. Иногда доносчиков сек сам Степан Шишковский - главный следователь экспедиции, допрашивавший самого Пугачева и прозванный Кнутобойцем. Одно его имя внушало страх, да и сам он, по выражению императрицы, "особливый дар имел с простыми людьми [общаться]". Иногда Кнутобоец устраивал целый спектакль - обставлял каземат иконами и сек, распевая молитвы. Отсюда, вероятно, и пошла пословица, записанная у Даля: "Доносчику первый кнут - от товарищей за донос либо от начальства за неисправность".

"Прозвали его собачьим именем"

Старания Екатерины II принесли свои плоды - население заметно охладело к доносам. К тому же усиление крепостного права привело к тому, что крестьянам запретили доносить на помещиков, так что скакнуть из грязи в князи с помощью доноса, как то сделал во времена Годунова холоп Воинко, стало невозможно. Дворянство, осознавшее себя в конце XVIII века сословием свободных людей, теперь испытывало презрение к доносчикам, и дворянин, уличенный в стукачестве, становился изгоем как запятнавший свою честь.

В начале XIX века государство постепенно сужало рамки доносительства. Так, в 1822 году было признано "извинительным" недоносительство жены на мужа, кроме, конечно, случаев государственных преступлений. Даже Николай I, известный своей любовью к жандармерии, относился к доносчикам с известным презрением. К примеру, офицер и дворянин Иван Шервуд, который раскрыл заговор декабристов и донес на них государю, удостоился от Николая довольно сомнительной награды: доносчик получил прибавку к фамилии и теперь именовался Шервуд-Верный. С тех пор, по словам современника, "Шервуд в обществе, даже петербургском, не назывался иначе как Шервуд скверный... товарищи по военной службе чуждались его и прозвали его собачьим именем "фиделька" (от лат. fidel - верный.- "Власть")". Золотых гор Шервуд-Верный предательством не нажил и умер в бедности, побывав даже в долговой яме.

Хотя Николай I никогда открыто не поощрял доносчиков, само его царствование с первых лет было проникнуто духом подозрительности, так что эпидемия доносительства разразилась с новой силой. Так, в 1828 году в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии (наследницы Тайной экспедиции.- "Власть") поступил анонимный донос на видных российских литераторов, которые якобы планировали начать издавать "секретную газету" крамольного содержания. "Издатели,- писал анонимщик,- по многим отношениям весьма подозрительны, ибо явно проповедуют либерализм. Ныне известно, что партию составляют князь Вяземский, Пушкин, Титов, Шевырев, князь Одоевский, два Киреевские и еще несколько отчаянных юношей". Там, где надо, по счастью, разобрались, и Пушкин с Вяземским не пострадали, равно как и другие фигуранты дела, но взаимное стукачество продолжало процветать.

Пушкин писал о том времени: "Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, неспособная к трудам службы; весь сброд человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом". Всеобщую шпиономанию в России отмечал и маркиз де Кюстин, который писал, что "Император - единственный человек во всей империи, с кем можно говорить, не боясь доносчиков".

Так или иначе, в 1846 году в России был принят Уголовный кодекс, в котором недоносительство четко определялось как одна из форм соучастия в преступлении. Ответственность за недоносительство не распространялась только на лиц, состоявших в браке и близком родстве с преступником. Кроме того, от ответственности освобождались те, кто в этом случае должен был бы стучать на своих "благодетелей", так что слуги и крепостные могли не доносить на господ, чиновники - на начальство и т. п. Тем самым власть, породившая очередную волну доносительства, вновь пыталась удержать его в рамках, дабы не перегружать следственные органы.

На вторую половину царствования Николая I пришелся спад доносительской мании. Презрение дворян к доносчикам было усвоено разночинной интеллигенцией, да и в народе желающих доносить становилось все меньше: власти жалобы на бар и начальство не принимали, так что крестьяне доносили в основном друг на друга, да и то не чиновникам, а своим помещикам. Традиция всеобщего доносительства стала сходить на нет, о чем, в частности, горько сожалел анонимный публицист в 1881 году: "Ежели мы дорожим безопасностью, то должны уважать полицию; это уважение существует в Англии, потому что в продолжение многих столетий все население по закону исполняет полицейские обязанности. Там каждый под страхом наказания должен в случае требования полиции ей помогать. По древним законам Англии (короля Канута) тот, кто, видя вора, допустил, чтоб он скрылся, не поднимая крик, наказывается как вор, ежели не мог доказать свою невиновность относительно сообщничества... Там, где население скучено так, что каждый знает, что делает его сосед, и где народ содействует полиции, легко разыскивать преступников; но не в России, где полиция ничтожна в сравнении с значительным пространством и где в народе столько укрывателей". Таким образом, неизвестный автор жаловался на то, что в России мало полицейских и еще меньше желающих сотрудничать с силовыми структурами.

Желающие, впрочем, были, только теперь это были не столько любители, кричавшие при случае: "Слово и дело!", сколько профессиональные полицейские осведомители. Об одном из таких добровольцев подробно рассказывал в своих мемуарах московский сыщик XIX века Михаил Максимов. Вот как он описывал процесс вербовки осведомителя: "Однажды часов в шесть утра... я зашел напиться чаю в харчевню, находящуюся близ заставы. Вслед за мной вошел человек лет 45-ти, кроткой и благовидной наружности, с небольшой окладистой светло-русой бородой, в синей суконной поддевке, подпоясанной шелковым малиновым кушаком. Он приказал подать себе две чашки чаю. Выпив одну, он заговорил со мной о погоде, а потом о случившемся в то время воровстве на постоялом дворе... Помолчав немного, он продолжал: "Есть один химик, который занимается литьем дроби, а вместе с тем отливает и фальшивую монету разного сорта из свинца. У него в подручных мужик-дурак, который сбывает эту монету известным ему мелочным торговцам, отдавая каждый рубль за половинную цену". Я стал убедительно просить незнакомца рассказать мне все подробно". Мужик с кушаком, представившийся Яковом, оказался настоящим знатоком конспирации. Продолжение истории Максимов услышал только в другом кабаке, причем Яков сделал все для того, чтобы вместе их не видели. Более того, у Якова уже был готов план оперативного задержания преступников. Он предложил свести фальшивомонетчиков с подставным торговцем и взять их с поличным, что в итоге и было сделано. Потом Яков неоднократно выдавал Максимову разных преступников и в процессе общения раскрывал сыщику тайны уголовного мира. Однажды во время задушевной беседы Яков наконец рассказал, откуда он все это знает: "Я был хорошим приятелем и другом известного разбойника Гурия Михайлова... Это один из таких разбойников, по действиям своим и по чувству каких только поискать. У него не было никакого сострадания к подобному себе человеку; для него было все равно: воробья ли сшибить камнем на мостовой или человека ошеломить кистенем по голове". Словом, осведомитель Яков оказался бывалым уголовником, а на сотрудничество с полицией он пошел оттого, что возраст уже не позволял ему разбойничать на большой дороге, а любви к легким деньгам он не утратил.

"Осведомители являлись со всех сторон"

Между тем империя все больше нуждалась в осведомителях. Это было связано не столько с ростом преступности, сколько с ростом революционного движения. Вновь, как во времена Бориса Годунова, доносительство стало выгодным бизнесом. Таким образом, например, решил заработать бывший вор Роман Малиновский, который в 1906 году вступил в РСДРП, но в 1910-м он был арестован и предпочел Сибири сотрудничество с полицией, став негласным сотрудником Московского охранного отделения под оперативным псевдонимом Портной. Малиновский быстро превратился в одного из самых высокооплачиваемых агентов, поскольку сумел втереться в доверие к Ленину и даже стал членом ЦК. В 1912 году он стал одним из немногих большевиков, избранных в Думу, и за все свои успехи удостоился высоких гонораров - охранка платила ему по 500 рублей в месяц. Карьера его оборвалась неожиданно. Товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский потребовал от него сложить депутатские полномочия, поскольку не желал видеть презренного стукача в законодательном собрании. После революции Малиновский был изобличен большевиками и расстрелян.

Революционные партии были буквально наводнены тайными осведомителями, причем большинство из них вставали на путь доносительства не из-за угрозы каторги, а из-за желания заработать. Так, содержатель конспиративной квартиры Борис Батушанский (Берко Янкелев) получал от полиции 1000 рублей в месяц и полностью отрабатывал эти деньги. Благодаря его информации было обезврежено несколько террористических групп. Социал-демократ Матвей Брендинский получал меньше - всего 150 рублей в месяц, но его сведения помогли в 1912 году осудить 33 его однопартийца. Были и такие, кто, получая деньги, никак при этом не оправдывал полицейских надежд. Например, некий Алексей Алексеев, втершийся в доверие к русским политэмигрантам во Франции, получил от полиции аванс в размере 20 франков и обещал сообщить о готовившемся покушении на царя за 300 франков, однако в нем распознали афериста и денег не дали. Охранное отделение нередко изгоняло осведомителей со службы, причем формулировки мало чем отличались от тех, что им могли бы дать эсеры и большевики: "человек крайне преступного поведения и порочной нравственности", "человек бесчестный", "склонный к провокациям и не заслуживающий доверия" и т. п. Таким образом, власть, в очередной раз расплодившая доносчиков, снова столкнулась с потоком ложных наветов и малоценных сообщений и попыталась оградить себя от излишнего рвения "изветчиков".

В предреволюционные годы помимо осведомителей на полицию работали практически все дворники, швейцары, портье и многие извозчики. Казалось, любое движение российских подданных может быть отслежено и в случае необходимости пресечено. Но многочисленные осведомители, внедренные в революционное движение, равно как и дворники со швейцарами, не смогли спасти империю от надвигавшейся катастрофы. В 1917 году новая власть поспешила рассекретить архивы ненавистной охранки, дабы вычислить законспирированных агентов, и многие действительно были разоблачены, включая того же Малиновского. Однако расправа над доносчиками вовсе не означала, что при новом строе не появятся новые. Более того, стоило большевикам прийти к власти, как сознательные граждане выстроились в очередь, чтобы предложить свои услуги новой власти. Троцкий вспоминал о первых неделях после Октябрьского переворота: "Осведомители являлись со всех сторон. Приходили рабочие, солдаты, офицеры, дворники, социалистические юнкера, прислуга, жены мелких чиновников. Некоторые давали серьезные и ценные указания". Большевики не испытывали предубеждений против осведомительства, и в России вновь расцвел промысел, старый, как само российское государство.